[mizudama]

14.10.2012 в 15:01

Пишет  [Змея]:

Кайдан на заказ
Это текст на вторую вечеринку кайданов, по первой - тут.
У меня как обычно: смешение всего-всего, немертвые персонажи и чердаааачники Больно уж специфический мне ёкай попался, почти вещь.
Чего-то мне подсказывает, что Торан-но Тоёко - еще одна реинкарнация Сацуки.

Тиз Фэнгисмайл
Торан-но Тоёко и огненное колесо
(№17, ванъюдо)
Казалось, там, в Небесной канцелярии, опрокинули чернильницу, и недобрая мгла пропитала горизонт, отозвавшийся рокотом грома. Луч солнца пробежал по дороге и скрылся, не оставив после себя даже следа в пыли. Длинное лезвие молнии раскроило темную даль, и из разрыва хлынула удушающая жара, предвестница грозы, и растеклась по пустынному тракту, пересекавшему иссохшую бурую пустошь и скрывавшемуся в гористой дали.
- Сколько нам еще до города? - проворчал Сигэтомо, отирая пот со лба. - Кто говорил "тут недалеко"?
- Если идти таким же шагом, доберемся еще до захода солнца, - невозмутимо отозвался Сигэмицу, глядя из-под ладони на грозовые тучи. - Но при этом вымокнем, как собаки, и выбьемся из сил. Сам видишь, брат, приближается буря.
- Если бы мы не продали коней в прошлом месяце, добрались бы быстрее.
- Мы бы умерли с голоду еще раньше. А сейчас у нас есть хоть какая-то возможность устроиться на службу. Признаться, жизнь ронина мне не по душе.
- Хочется верить, - хмуро ответил Сигэтомо, - что этот вельможа, о котором нам рассказывали - настоящий самурай, а не из этих воинов пера и языка, каких сейчас поразвелось. Я предпочел бы служить суровому и справедливому господину, который умеет поставить на своем, вассалы и слуги у которого вышколены, в доме порядок, а всякие вольнодумства и брожения пресекаются железной рукой. За такого, согласись, и умереть не зазорно.
Сигэмицу, отличавшийся от старшего брата не только худощавым сложением, но и более тихим нравом, только печально вздохнул, то ли намекая, что таких даймё уже не сыщешь, то ли сомневаясь, что служба такому человеку принесла бы им счастье, и отогнал бабочку, собиравшуюся сесть на рукоять его меча.
- Смотри-ка! - снова отвлек его Сигэтомо. - Уж не придорожная ли чайная там, за поворотом? Хорошо бы там ненадолго остановиться, освежиться да переждать грозу.
- Нехорошее у меня предчувствие, брат, - тихо и серьезно ответил младший. - Словно что-то опасное связано с этой чайной.
- Думаешь, там враги? - Старший схватился за меч, замедлил шаг.
- Нет, - возразил Сигэмицу. - Не враги. А просто так... будто там кто-то умер, или злой дух обитает...
Старший вполголоса выругался и бросил на брата негодующий взгляд:
- Взрослый мужчина, самурай, а веришь в бабьи россказни и детские страшилки! Злой дух, скажешь тоже! Ты как хочешь, а я никуда отсюда не двинусь, пока не отдохну как следует.
С этими словами он быстро, будто собравшись с последними силами, направился к чайной. Здание было еще крепким, но казалось полузаброшенным: сёдзи пожелтели от времени, изорвались, деревянные опоры были источены жуками, лишь вывеска с надписью "Зимняя орхидея" была безукоризненно чистой, словно вчера сделанной. И все же безлюдье дороги, унылый вид чайного домика и окружающая тишь навели дрожь даже на отважного Сигэтомо.
- Эй! Есть тут кто-нибудь? - крикнул он, придавая себе храбрости. - Чаю двум родовитым самураям!
- Родовитым и нищим, - вполголоса добавил Сигэмицу, подходя.
- Но самураям, - упрямо перебил его брат.
Пару минут спустя из дверей чайной выглянула старушка - такая же иссохшая и древняя, как само здание "Зимней орхидеи", и, поведя вокруг соловым взглядом, спросила:
- Кто здесь кричит?
- Что у вас тут... - в гневе начал было Сигэтомо, но младший его остановил:
- Это мы, оку-сан. Идем из деревни Н., устали, а вот-вот гроза начнется... нельзя ли у вас выпить чаю и переждать бурю?
- Можно, можно, - закивала головой, словно божок, старушка, только окинула самураев не по-старушечьи цепким взором: - Деньги-то у вас есть?
- Конечно! - тоном оскорбленного в лучших чувствах самурая отозвался Сигэтомо.
- Пока еще, - уточнил Сигэмицу.
- Добро, добро... Тоёко! Тоёко, чаю господам самураям, да пошевеливайся!
Ронины вошли в чайную. Темнота, укрывавшая все вокруг них, скрадывавшая очертания предметов, была полна странных шорохов и скрипов, словно где-то копошились невидимые насекомые. Пахло пылью, травами, чем-то сладким. Снаружи поднялся ветер, засвистел в рваной бумаге сёдзи, зашумел в придорожных травах, и Сигэмицу невольно поежился.
- Приятного чаепития! - прозвенел совсем рядом девичий голосок, и хрупкая фигурка в старом кимоно поставила перед самураями поднос с чаем. Сигэтомо поднял взгляд: рядом стояла молоденькая девушка, еще почти девочка, скромно сложив руки на животе и опустив глаза. Она не спешила уходить, словно ждала чего-то, и Сигэтомо поманил ее рукой:
- Тоёко, верно? - Она кивнула. - Присядь, поболтай с нами, разгони тоску. Одиноко, поди, тут, в захолустье?
- Брат, оставь девушку в покое! - вмешался Сигэмицу. - Каждый раз одно и то же: сперва заигрывания со служанками, потом пьяная драка, потом побег из города, пока не поймали...
- Бежать? От кого, от этой бабки? - усмехнулся старший. - Не смеши. Да и пьянеть мне не с чего, разве что от взгляда милой Тоёко...
Девушка еле заметно улыбнулась, что-то застенчиво пробормотала.
- Расскажи нам что-нибудь, Тоёко, - попросил Сигэтомо. - Что-нибудь проникновенное: например, про лунную деву или про сорок семь верных вассалов...
- Таким премудростям я, простолюдинка, не обучена, - скромно потупила взгляд служанка. - Но я могу рассказать вам кайдан про огненное колесо.
- Может, не стоит? - снова вмешался младший брат, отставляя чашку.
- Трус, - бросил старший и фыркнул. - Кайданов боишься... да как ты еще можешь называть себя самураем? Продай меч да иди в крестьяне!
Сигэмицу смолк и только смерил брата мрачным взглядом, в котором читалось: "Не к добру все это, ой не к добру..." А Тоёко меж тем начала рассказ:

Давным-давно жил один богатый даймё по имени Ёримаса. Было у него несметное богатство, был он вхож в дома придворных самого императора. Дом его был - что неприступная крепость, слуги - все как на подбор воспитанные, опрятные, а единственная дочь О-Маю - словно вишня по весне, прекрасная и нежная. Суров и строг был тот даймё, свято соблюдал бусидо, и тем снискал восхищение многих своих друзей.
Одна лишь беда была у Ёримасы, один лишь демон его снедал - гневливость. Стоило слуге или самураю хоть слово сказать против даймё, хоть в чем-то с ним не согласиться - тотчас он предавал беднягу мучительной и позорной казни: приказывал привязать его к повозке, запряженной волами, и таскать по дороге, пока тот не умирал, а сам приговаривал:
- Попомнишь еще, как со мной спорить!
И до того боялись Ёримасу подданные и соседи, что никто не решался сказать ему и слово поперек, а со временем стали опасаться и вовсе приходить к нему. А дочь его была уже в тех летах, когда девушка подобна спелой хурме: не сорвешь сегодня - завтра перезреет и загниет; но не слали ей любовных посланий, не просили у отца ее руки и сердца: даже те, кто был привязан к О-Маю всем сердцем, боялись, что за малейшую оплошность Ёримаса их казнит.
- Хороша-то она хороша, да жизнь дороже, - говорили знатные самураи и обходили дом Ёримасы стороной.
- Совсем отец обо мне не думает, - горько плакала О-Маю. - Из-за его свирепости я останусь без мужа, а он - без внука, без наследника, и род наш прервется!
- Не печальтесь, госпожа, - утешала ее служанка. - Те, что Ёримасы-сама боятся и за жизнь свою дрожат, те, стало быть, не любят вас и не любили никогда. В чьем сердце настоящее чувство горит, те ни смерти, ни позора не боятся. Сыщется еще юноша, что вас полюбит!
И точно: вскоре увидел О-Маю молодой самурай Торадзиро, что служил у ее отца, и стал просить ее руки. Был он в почете у Ёримасы за храбрость и честность, и даймё, не сомневаясь, дал согласие, и вскоре сыграли свадьбу. Только на пиру возникла между тестем и зятем какая-то размолвка, и Ёримаса то ли в шутку, то ли всерьез пригрозил Торадзиро казнью. Помрачнел тот, но ничего не сказал. А той же ночью О-Маю стала увещевать его:
- Только обрела я тебя - и вот-вот должна расстаться! Единственный мужчина, что не убоялся моего безумного отца, взял меня в жены - и уже слышит угрозы! Ах, убьет он тебя, убьет, и останется мне лишь последовать за тобой и уповать, что возродимся мы вместе, в одном венчике лотоса...
- Не бойся, Маю, - отвечал супруг. - Отец твой суров и на расправу скор, но справедлив; я сегодня имел несчастье ему дерзко ответить, и, если бы он своим гневом меня не наказал, я бы покончил с собой, чтобы смыть такое неуважение к нему. Тех, кто ему верно служит, Ёримаса-сама жалует, и ничто не угрожает нашему счастью.
- Ах, ты не знаешь, насколько он безрассуден во гневе! Скольких достойных людей он предал смерти за один косой взгляд, скольких замучил лишь по пустяковому подозрению! Нет-нет, покуда он жив, не бывать в нашем доме миру и покою, так и будут нас обходить стороной, будто больных!
И так она уговаривала мужа, увещевала, плакала и грозилась, что покончит с собой, и в конце концов Торадзиро согласился убить Ёримасу. Как-то темной ночью подстерег он его, когда тот возвращался в поместье, и зарубил. Придя домой, Торадзиро вымыл меч, закопал залитую кровью одежду в саду и уселся на энгаве - будто бы ждать возвращения главы семейства. О-Маю принесла Торадзиро саке, обнимала, говорила ласковые слова, но тот будто не слышал.
- Темное дело я сделал, Маю, - сказал он. - Когда ударил я господина мечом, показалось мне, будто содрогнулась земля, и голос из темноты провозгласил: "Отмщение близко!"
- Ах, дорогой супруг, это все померещилось, - ответила О-Маю. - Теперь, когда отца нет в живых, ты займешь место главы семьи, и никто больше не помешает нам.
Убийцу Ёримасы искали недолго; решили, что напал на него ронин, похоронили с почестями, и потекла в доме новая жизнь. О-Маю и Торадзиро, счастливые, что больше нет на них управы, предавались веселью, тратили деньги направо и налево. Кто бы мог подумать, что прежде столь спокойный и честный самурай станет столь несдержанным чревоугодцем, как только перестанет его сдерживать страх перед господином! Впрочем, власть и богатство подчас чернят и самые белые души.
Так прошел год. И вот, в день годовщины смерти Ёримасы, вечером, О-Маю и Торадзиро вышли в сад полюбоваться луной. Хмур был Торадзиро, неразговорчив, да и О-Маю не шутилось и не пелось; будто до сих пор довлел над ними груз убийства отца. Тихо было вокруг, даже ветер, казалось, умолк в листве. И вдруг загремел гром, разверзлась земля в точности на том месте, где Торадзиро зарыл окровавленную одежду, и явилось перед супругами - о ужас! - пылающее колесо огромной повозки, и посреди того колеса О-Маю увидела голову Ёримасы. Дико вытаращены были его глаза, налитые кровью, развевались в буйном пламени седые волосы, мукой и ненавистью были искажены черты. Громовым голосом произнес Ёримаса:
- За свои прегрешения был я обречен скитаться между землей и адом, доколе не окончится положенный срок. Был я ужасом при жизни, стал им после смерти, и грешников, приблизившихся ко мне, забираю я в преисподнюю!
Закричала О-Маю: словно незримая сила влекла ее к огненному колесу, сила, которой невозможно было противиться. И в пламени увидела она страдания тех, кто попал в преисподнюю за убийство отца или господина. Схватил ее Торадзиро за руку, пытаясь оттащить, но недостало ему сил, и огненное колесо, что люди с той поры прозвали ванъюдо, скрылось под землею вместе с убийцами, и твердь над ними сомкнулась.
Видно, до сей поры не избыл Ёримаса срок своих терзаний: то там, то здесь говорят люди, что видели ванъюдо. Бродит этот призрак между тем миром и этим, и не может обрести покоя...

...Тоёко умолкла. В чайной стало темнее прежнего, снаружи гремела гроза. Сигэмицу смотрел на брата, который наверняка вспомнил свои слова о том, что мечтает поступить на службу к властному и суровому господину - так тот был мрачен.
- О чем же эта история? - спросил старший наконец. - О том, что гневливые люди обречены страдать за гробом?
- Или о том, что нужно уважать господина, каков бы ни был его нрав? - предположил младший.
- А может, о том, что гневливый человек сам кличет свою смерть?
- Нет, наверно, о том, как могут испортить человека власть и деньги.
- Об этом я, простолюдинка, не могу вам сказать, - уклончиво ответила Тоёко. - В таких рассказах - и наставление, и предупреждение, и мораль, но нужно уметь их разгадывать. Счастливого вам пути, о-самурай-сама...
И, поднявшись бесшумно, растворилась в темноте.